Она редко к нему заходила. Особенно в последнее время, когда у Неё слишком много дел. Дел, в которые ему не нужно соваться, которые не должны портить ему мысли своей будничностью, тривиальностью и банальностью, как говорила ему Она в те редкие дни, когда он соизволил выйти из своего царства и повидаться с ней, глотнуть Её спасительной свежести. Оставив изящный след едва уловимой горечи апельсина и свежего дыхания леса цвета молодого мха с примесью её собственного нежного аромата оттенка топлёного молока, Она убегала в свои заботы с тоскливым обещанием придти завтра. Или послезавтра. Или в бесконечное "как-нибудь, когда всё это останется позади". Но, даже когда Её не было рядом, Она всегда была с ним. Эрик рукой заманивал её аромат в свою комнату, где он впитывался в масло и акрил полотен.
Она была повсюду. В каждой картине, в каждой зарисовке, в каждом причудливом мазке шальной кисти безумного художника. Даже в гордо поднятой голове орлицы с отчего-то лоснящимися чёрными, как у вороны, перьями. И в глубоко синей реке между высокими прямыми соснами под мрачным свинцовым небом. Её черты угадывались в снежной метели, что разразилась на полотне одновременно с белой стихией за полупрозрачным окном.
Её запахи были в цедре лимона, замоченной в лавандовом масле, которая стоит тут с незапамятных времён. Её принесла Она, когда Рино страдал бессонницей, и только это помогло ему уснуть. Прошло уже много времени, цедра должна была сгнить, но чудесным образом она всегда свежая. 
Она была в каждом завтраке из овсянки с мёдом и яблоками, что приносился каждое утро в его комнату, за пять минут до того, как Эрик просыпался. Её любовь пахла в блюде корицей. И тогда он знал, что Она о нём не забыла, потому что только Она знала его лучше, чем он сам.
Мама.
Она вошла в комнату тихо и бесшумно, как это делала всегда. В ней не было той тучности и неуклюжести, которая была в его личной "сиделке" — девушке, которая должна убирать за Эриком следы его неряшества и ребячества. Сиделке, которая с зелёным лицом убегала, когда на столе оказывалась распятая птичка или смесь, приготовленная Эриком из интереса, начинала испускать тошнотворный аромат гнили и плесени. Нет, Она была не такая. Её трудно запугать, неприятно удивить или вызвать отвращение. Она тихо подходила к Эрику и просто смотрела на то, что он делает. Иногда садилась на край стола и улыбалась. Он этого не видел, поглощенный делом, но знал, что она там.
Но на этот раз всё будет по другому.
Едва Она сделала шаг в комнату, Эрик тут же вскочил со своего места, опрокинув кучу карт и зарисовок, стоявших в аккуратной стопке, заботливо составленной сиделкой.
— Мама!
В три больших прыжка он оказался рядом с Ней. Легко, взял тремя пальцами за кисть, положил вторую руку на поясницу, как Она его учила делать в обращении с женщинами, и, не дав произнести и слова, повёл в дальний угол комнаты, поближе к окну. Усадил на задрапированный стул между канделябрами, стоящими на разных уровнях, с наполовину оплавленными горящими свечами. Сделал шаг назад, окинул скептическим взглядом, вновь приблизился и задул одну из верхних свечей. Снова шаг назад, такой же оценивающий взгляд, и ещё одна потушенная свеча. Быстрым ловким движением Эрик отодвинул штору и на Неё упал желтый мягкий жёлтый свет от висевшего прямо за окном фонаря.
Удовлетворившись падением лучей света, Рино вновь вернулся к Ней, мягко взял за подбородок и приподнял её лицо, всматриваясь в Её изящные черты. Но что-то в них было не так. Он долго всматривался в это и знакомое и незнакомое лицо, поворачивая его из стороны в сторону, приложив к губам палец, когда Она попыталась заговорить.
— Мама, — очень серьёзно начал он, когда наконец понял, в чем дело. — Ты постарела.
Тяжелая жизнь далась в знаки, оставив на лице женщины свой страшный отпечаток. Глаза потускнели, острые черты стали ещё острее, похожие на лезвия, обтянутые белоснежным пергаментом. Хмыре брови нависли над глазами, придавая лицу уставшего выражения и глубокой тоски.
— С тобой что-то не так?